Обуза для разума
Кирилл Мартынов,
философ, преподаватель НИУ ВШЭ, главный редактор «Мнения.ру»
А вот меня спросили на Formspring за атеизм.
«Вы всегда были атеистом или как-то пришли к этому?»
Ну я и ответил.
В 17 лет, на первом курсе философского факультета я по собственной инициативе крестился в православном храме, параллельно прочитал множество книжек по православному богословию и истории церкви. К интеллектуалам-христианам первых веков существования этой религии я до сих пор отношусь очень уважительно, они действительно старалась совершать умственные подвиги.
Потом, думаю, имело место несколько факторов. Во-первых, православный обряд вызывал отвращение – люди, которые ползают на коленях и целуют руки священникам понимания у меня не вызывали.
Во-вторых, я начал заниматься менее метафорическими видами философии, позитивизмом, аналитической философией. Знаний, взятых оттуда, хватает, чтобы сформулировать аргумент, лежащий по ту сторону всех культурно-исторических споров о религии: само понятие «бога», по всей видимости, неопределимо, противоречиво и, следовательно, бессмысленно. Это удивительная вещь: все говорят про бога, но никто не знает, о чем идет речь (христиане это понимали, и так возникла идея апофатического богословия).
В-третьих, менялись мои политические взгляды и я, оставаясь тогда сторонником «сильного государства», начал склоняться к мысли о том, что российская революция (большевиков) – это манифестация великого человеческого духа, безнадежный призыв строить справедливый мир здесь на земле.
В-четвертых, я продолжал читать про историю религий, в том числе в МГУ был очень сильный курс об этом. Из этого чтения можно было сделать вывод о том, как христианская традиция с какого-то момента времени стала скорее обузой для разума, а еще о том, как разные общества и культуры придумывают себе самых разнообразных богов, и считают, что это боги самые лучшие, а потом грызут друг другу глотки за эти «истины». Вера австралийских аборигенов ничем не лучше и ничем не хуже, чем православие или ислам.
В-пятых, я с большим вниманием отнесся к различным концепциям в политической философии, скажем, к тому ироническому виду либерализма, который проповедовал, например, Ричард Рорти: ни у кого не может быть серьезной претензии на финальную истину, иначе перед нами просто недоумок.
Ну и наконец, была одна забавная история, которая высветила для меня смысл этого перехода. Я как-то раз был в компании друзей в осенней усадьбе. И в ответ на чью-то реплику произнес речь о том, что такое чувство, как любовь имеет смысл только в том случае, если это любовь смертного к смертному. Нет ничего проще божественной любви: у меня в душе частичка вечности, у тебя такая же, и им автоматически хорошо вместе. Любовь, опосредованная вечностью, является автоматической и происходит без усилий. А попробуй-ка полюбить тех, кто болеет, воняет и завтра сдохнет насовсем (люди как раз такие). Беленькими нас каждый полюбит, а ты нас черненькими полюби, – народ эту мысль тоже уже формулировал.
И вот так я шагнул в лагерь философов-имманентистов, которые считают, что значение имеет только то, что происходит в посюстороенней реальности, желательно здесь и сейчас. С тех пор мои друзья Спиноза, Маркс и экзистенциалисты.