(написано в декабре 2014 года).
КОММЕНТАРИИ К «ЧЕТЫРЕМ НЕИЗДАННЫМ ГЛАВАМ О РОССИИ» ЖОЗЕФА ДЕ МЕСТРА
В нулевых питерское издательство «Владимир Даль» выпустило несколько зеленых томов произведений разного рода реакционеров. В их число вошли Эрнст Юнгер (который вообще-то был настоящий мужик: в 18 лет сбежал из дому и поступил во французский Иностранный легион, потом воевал в германской армии всю первую мировую, его хорошая качественная военная проза (схожая с шолоховской) была оценена после войны, как милитаристами, так и пацифистами, презирая демократию, он столь же презирал нацизм, а в годы второй мировой – уже в Париже – сблизился с деятелями французского Сопротивления и дразнил своего фюрера неблагозвучным ганноверским словом «кньоболо» (что, в условиях вставания Германии с колен, не могло не возмущать всех честных немцев-патриотов Великой Германии), после войны он долгие годы (прожил 103 лета) критиковал ФРГ с гербом вроде «федеральной курицы», тем более, что критиковать «федеральную курицу» оно веселее, чем имперского орла), Вернер Зомбарт и Жозеф де Местр.
О последнем подробнее. Родился в 1753. Французский аристократ из Савойи. Мигрировал сначала в Швейцарию, а потом – в 1803-1817 был сардинским посланником в Петербурге. Выслан за пропаганду католицизма (и это в терпимый александровский век). Скончался в 1821 в Турине.
Жозефа де Местра из вежливости относят к консерваторам (британская Википедия даже ставит его в ряд с Рейганом, Толкиеном и Черчиллем), хотя прав, скорее, Бердяев, который назвал де Местра «пламенным реакционером» («безвыходным реакционером» – поправил бы я). Ведь не обязательно быть монархистом или клерикалом, чтобы быть реакционером (у коммунистов, к примеру, тоже хорошо получается).
Самый лучший способ общения читателя с каким-либо мыслителем-философом, вылазящим, как чертик из табакерки, из книги или с экрана компьютера и претендующим на нового сторонника, будет прямой и конкретный вопрос: чего ты хочешь? че те надо? Ну и виртуальное построение «мира, в котором осуществлены эти желания». Так будет проще всего, и позволит избавиться от неизбежной демагогии, сопровождающей, как длинный хвост удава, всякого «пламенного и бескомпромиссного». Зададим ровно такой же вопрос и де Местру.
Его «Четыре неизданных главы о России» были написаны в 1810-1811 и предназначались едва ли не Александру I лично, но также оказались широко известны среди петербургского света (князь Андрей и Пьер Безухов, несомненно, были знакомы с ними; да и сам де Местр появляется в романе в качестве посетителя салона Анны Павловны Шерер – виконта Мортемара). Они именуются «О свободе», «О науке», «О религии» и «О Просвещении».
Итак, чего ж он хочет?
Начинает де Местр с констатации всеобщего рабства человечества (соединяя экономическое и политическое неравноправие – а чего делить?), от которого есть только одно средство – христианство (точнее – католицизм; де Местр – католический фундаменталист, иначе: умеренный ультрамонтан):
…род человеческий в целом способен воспринимать гражданскую свободу только в той мере, в какой его пронизывает и направляет христианство.
Напоминает это старый антихристианский анекдот:
Проповедник спрашивает у раба:
--Хочешь быть свободным?
--Хочу!
--Тогда принимай христианство.
--Ну, принял. Где свобода?
--А зачем она тебе нужна, если ты – христианин? Я тебе свободу не обещал.
Ощущение, что автор откровенно надувает читателя, столь явно, что начинаешь вспоминать: а что там говорили авторы нового завета о рабстве? Оказывается, ничего, кроме «оставайся в том звании, в котором призван» апостола Павла. Рабство не исчезло ни в 313 году (Миланский эдикт императора Константина), ни в иные, важные для распространения христианства, даты. Оно благополучно просуществовало в протестантских США до 1865, а в католической Бразилии – до 1888 года. В России же лишь за год до приезда де Местра запретили объявления о продаже людей (как котят: попробуйте дать такое объявление сейчас – в какой-нибудь православной газете, ратующей за «возрождение духовных скреп», начиная с крепостного права).
Религия непрестанно сражается с рабством, заявляющим о себе то здесь, то там, сражается тем или иным способом, но сражается постоянно…
Увы, де Местр приводит только один пример этой тотальной борьбы:
В 1167 году папа Александр III от имени собора заявляет, что все христиане должны освободиться от рабства.
Скорее всего, речь шла об освобождении христианских подданных мусульманских владык, да и вообще, де Местр может сказать, что имел-то он в виду «рабство греху» (но уж это точно к гражданским несвободам не относится). Приплел он здесь свободу так, к слову (как оруэлловский речекряк, который говорит об изобретении партией вертолета, самолета и паровой машины: не Голдстейну же эту честь предоставлять?), потому что дальше де Местр отмахнулся от свободы:
В мире стало слишком много свободы. Развращенная воля человека, освободившаяся от узды, смогла совершить все, о чем мечтали гордыня и порочность.
Такое обилие спецтерминов – «гордыня», «порочность», «развращенность», которые де Местр не считал нужным разъяснять, тем не менее, требуют определения. Так же как и оруэлловского О’Брайена, де Местра совершенно не интересуют сексуальные значения этих слов. Оказывается, речь идет о мировоззрении. Описывая свои отношения с божеством в псевдосексуальной терминологии, верующие столь же регулярно воспринимают иноверие, как сексуальные извращения:
На протяжении целого века на христианство непрерывно посягала одна отвратительная секта.
Речь идет о просветителях, которых де Местр искренне считал кальвинистами, или кальвинистским порождением. Зная историю не из рук де Местра, а из менее пристрастных источников, можно успокоить неистового реакционера – Кальвин был не менее чужд просветительству, чем Достоевский. Уж скорее, линию философов эпохи Просвещения можно вести от Эразма Роттердамского (плешь проевшего, доказывая Лютеру факт свободы воли) или Пико дела Мирандолы – вполне себе католика.
Четыре-пять веков назад папа отлучил бы от Церкви кучку наглецов, дерзнувших прийти в Рим за отпущением грехов, правители в своих землях нашли бы узду на нескольких бунтовщиков, и все было бы в порядке.
Эта песнь в стиле «раньше было лучше» никак не соответствует историческим реалиям Средневековья. Вот уж где религиозный и иной тоталитаризм был невозможен, так это в Средние Века. Римские императоры-христиане и «просвещенные государи» централизованных монархий Нового Времени имели хоть какие-то бюрократические рычаги. В Средние Века, где каждый был за себя, и каждый мог доказать свою правоту мечом, а король зависел от народа, решающего в парламенте, платить или не платить королю налоги, надежды де Местра на «морально-политическое единство» совершенно беспочвенны. Социальные движение Средневековья – яркая страница в истории Европы. У королей, чей стабфонд хранился в немногочисленной серебряной посуде, элементарно не хватало сил на «узду». Республики не были редкостью в те века. Даже в Риме республика возникала дважды – в 1143-1155 и 1347 гг. Цепь восстаний, переворотов, городских бунтов (нередко удачных) составляет столь же неотъемлемую часть истории Средневековья, что и коронации императоров с церковными соборами (видимо, де Местр большего там и не зрит).
Но это Европа, а что же современная де Местру Россия?
Рабство существует в России потому, что оно необходимо, и потому, что император не может править без рабства.
Занятно, что де Местр произносит то же самое, что и либералы – его современники, но если последние ужасались сим фактом, то он откровенно восхищается. Солженицын, который говорит в наши дни о «достоинстве подчинения», повторяет де Местра, но если де Местр хорошо знал, что он защищает – свои привилегии, свое общественное положение, свою, немаленькую, собственность, то что защищает какой-нибудь вузовский преподавателишка в современной России, который ни с того ни с сего заявляет о необходимости духовных скреп в виде крепостничества? Он думает, что станет при новом старом порядке помещиком? Или монархизм в XXI веке – это всего лишь разновидность мазохизма (мазохист с классическим образованием не может сказать просто: надерите мне зад, а начинает издалека)?
Де Местр совершенно справедливо замечает, что
никаким народом нельзя управлять с помощью одних законов
но в качестве замены современному «гражданскому правосознанию» (хотя почему только современному? оно было в древнегреческих полисах, было и у древних славян, столетиями живших без писаного права и обходившихся без смертной казни) де Местр банально предлагает религию. Разумеется, католическую. Это – в сравнении с универсальностью гражданского правосознания, которую осознавали еще древние римляне – совершенно негодный заменитель, потому что не смотря на вселенскость, католицизм, считающий только себя истиной (де Местр уж точно так думает), не может ужиться с другими «сектами», и организованная на таком принципе Европа, даже если разные религии откажутся от взаимного немедленного истребления, рискует превратиться в большую Северную Ирландию, фатально расколотую на враждующие замкнутые религиозно-политические общины, как следствие отсталую и неразвивающуюся (Ольстер – самая бедная часть Соединенного Королевства). Производя общественное устройство из религии (в ее конкретной католической интерпретации), что логично для католика-фундаменталиста (ультрамонтана), де Местр попадает в ту же ловушку, что и мусульманские правоведы, чьими усилиями цветущие некогда страны Леванта и шире Арабского Востока превратились в арену непрерывной войны «верных» с «еретиками», и этому нет конца (точнее, конец есть, но он одновременно конец религии). Можно вспомнить изящную формулировку Станислава Лема:
«Представь себе, что какая-то высокоразвитая раса прибыла на Землю сотни лет назад, во время религиозных войн, и хочет вмешаться в конфликт на стороне слабых. Опираясь на свою мощь, они запрещают сожжение еретиков, преследование иноверцев и так далее. И ты думаешь, они сумели бы распространить на Земле свой рационализм? Ведь почти все человечество было тогда верующим, им пришлось бы уничтожить его до последнего человека, и остались бы они одни со своими рационалистическими идеями» ("Эдем").
К счастью, Земля оказалась лучше, чем в гипотезе Лема. Даже те, кто искренне считал, что все иноверцы – нелюди, теперь чаще скрывает свои взгляды, чем пропагандирует их, и даже требуя сожжения богохульников, апеллирует не к традиции, а к гуманизму. Де Местр сам выдумал свое средневековье (как славянофилы сами выдумывают свою «истинную Россию», а потом негодуют по поводу ее непохожести на реал), и сам стал играть по правилам выдуманного мира. В реальности все гораздо сложнее. Ультрамонтанство не учитывало ни национальных вопросов (а они были даже в самые вселенские века, когда все грамотные люди говорили на одном языке – латыни), экономика вообще выше его понимания, и т.д.
Никогда не будет лишним сказать, что стоит только дать свободу тридцати шести миллионам человек, обладающим (в большей или меньшей степени) таким нравом, как тут же вспыхнет всеобщий пожар, который пожрет Россию.
Здесь де Местр экстремирует те же высказывания, которые так удивляют современных старшеклассников в споре Пьера Безухова и князя Андрея на пароме:
«— Ну давай спорить, — сказал князь Андрей. — Ты говоришь школы, — продолжал он, загибая палец, — поучения и так далее, то есть ты хочешь вывести его, — сказал он, указывая на мужика, снявшего шапку и проходившего мимо их, — из его животного состояния и дать ему нравственных потребностей, а мне кажется, что единственно возможное счастье — есть счастье животное, а ты его-то хочешь лишить его. Я завидую ему, а ты хочешь его сделать мною, но не дав ему моих средств. Другое ты говоришь: облегчить его работу. А по-моему, труд физический для него есть такая же необходимость, такое же условие его существования, как для меня и для тебя труд умственный. Ты не можешь не думать. Я ложусь спать в 3-м часу, мне приходят мысли, и я не могу заснуть, ворочаюсь, не сплю до утра оттого, что я думаю и не могу не думать, как он не может не пахать, не косить; иначе он пойдет в кабак, или сделается болен. Как я не перенесу его страшного физического труда, а умру через неделю, так он не перенесет моей физической праздности, он растолстеет и умрет. Третье, — что бишь еще ты сказал? — Князь Андрей загнул третий палец. — Ах, да, больницы, лекарства. У него удар, он умирает, а ты пустил ему кровь, вылечил. Он калекой будет ходить 10-ть лет, всем в тягость. Гораздо покойнее и проще ему умереть. Другие родятся, и так их много. Ежели бы ты жалел, что у тебя лишний работник пропал — как я смотрю на него, а то ты из любви же к нему его хочешь лечить. А ему этого не нужно».
Все бы хорошо, но грозя пальцем сиволапому мужичью, цитированные аристократы упускают одну существенную деталь. Дело в том, что в иных странах мужичье привлекается к общественной жизни, богатеет, развивает экономику, изобретает смертоносное оружие, против которого бессильны суворовские штыки (все попытки патриотов «учиться у Суворова» напоминают глупое затверживание какого-то катехизиса; живи Суворов в эпоху первой мировой, он бы смеялся над поговоркой: пуля – дура, штык – молодец; он бы сказал: штык – кретин, пулемет – молодец!) А эти аристократы – что они могут противопоставить? Продать зерно – закупить аглицкую люстру. Раз уж сами природные господа видят в 90% населения разновидность животного мира, чего ждать от иностранцев?
Де Местр не то чтобы презирает русских, но у него свой образ России – страны наивной, незамутненной Западом, и пусть такой остается впредь. Для него это такая игрушка, на которой он желал бы поставить реакционный эксперимент. Примерно с теми же мыслями в Россию приехала Александра Федоровна и поплатилась за это: «я так вижу» жизнью.
Де Местр видит в России легкую жертву западного просвещения и боится «Пугачева с университетским образованием»:
Зерна российской цивилизации согрелись и взошли в грязи регентства [имеется в виду синхронность петровских преобразований и либеральной эпохи Регентства после кончины Людовика XIV во Франции]. Ужасная литература XVIII века сразу, без какой-либо подготовки проникла в Россию, и на первых уроках французского языка, который услыхало русское ухо, звучали слова богохульства.
Россию спасет только кастовость:
…слава и благоденствие империи заключаются не столько в освобождении крепостной части народа, сколько в совершенствовании тех, кто свободен и, прежде всего, благороден.
Де Местр просто не понимает, что те, кого он считает древней потомственной высшей кастой, на самом деле являются постоянно обновляющейся элитой, куда непрерывно текут свежие силы того самого мужичья, равенство с которым, еще не переодетым в кафтан, де Местр категорически отрицает, но стоит переодеть – признает. Это нетрудно проверить, если проследить родословные современных (точнее, доживших до отмены сословных привилегий) дворян. Подавляющая часть европейских дворянских родов не древнее XV века (во Франции при Ришелье и Короле-солнце даже проходили периодические кампании борьбы с незаконным одворяниванием – слишком уж много было желающих) и лишь единицы дотягивают до сенаторов времен Юлия Цезаря (итальянские Герардески, например). Это естественный процесс – на смену деградировавшим Обломовым приходят бодрые Деникины и Ульяновы (оба происходили из «подлого сословия», и их папы лишь со временем получили служилое дворянство). Иначе все общество, не получая свежих сил, деградировало бы. Интересно, что даже в Индии – классической стране кастовости – одно в теории, совсем другое на практике: в первые века н.э. на юге полуострова многие правящие династии были вообще шудрянского (!) происхождения. Теоретики – авторы Законов Ману – предпочитали закрывать глаза. Да и нравы или уровень образования средневекового рыцарства – так ли уж они отличались от нравов или образования обычных посконных крестьян? Опять у де Местра получается какая-то выдуманная сказка с прирожденной кастой благородных, которую он предлагает считать правдой. Но выхода у него нет, ибо:
Каждый раз, когда наука и богатство начинают принадлежать многим и когда сильная и хорошо поощряемая религия оказывается не в состоянии предотвращать мятежи, рождается безудержная и всемогущая гордыня, которая не хочет довольствоваться вторыми ролями. Тогда она изо всех своих сил начинает посягать на знать, чтобы заполучить первенство, которое принадлежит знати и должно принадлежать ей во всей стране.
Ну, что уж тут скажешь…
Если бы де Местр был просто занудным жалобщиком («враги сожгли родную хату!», то есть дворец, ведь французские республиканцы провозгласили в своих революционных войнах принцип: мир хижинам, война – дворцам!), мы бы даже посочувствовали ему, как посочувствовали Андрею Болконскому и Николаю Ростову, если б русская революция начала XIX века (был и такой альтернативно-исторический сюжет в российской фантастике), вышвырнула их в мировое пространство без деревень и с одними долгами. В конце концов, если любого сапожника сделать графом, он завтра же создаст Партию феодальной реакции, чтоб колесо фортуны не крутануло его назад (это особенно видно на примере современных российских чиновников). Однако де Местр отметился не только возмущением по поводу успехов эгалитаризма, но и своим религиозным фундаментализмом, доходящим до исступленной откровенности: «католицизм или смерть!» В другом своем произведении «Письма русскому дворянину об инквизиции» де Местр, восхвалив в первых письмах испанскую инквизицию, как самый справедливый суд в мире (после прочтения которых остается лишь желать поскорее оказаться в ее милостивых объятьях), в последних письмах по контрасту со «славной Испанией» ругает Англию (не догадаетесь за что! – ни за внешнюю политику, ни за империализм, ни за чаепитие – как Гердер, считавший, подобно немалому числу своих современников, чай наркотическим средством) за ее… терпимость, за терпимость и толерантность англиканской церкви. Его реально бесит, что где-нибудь на планете Земля люди не сжигают других людей за неправильную интерпретацию того, что никто не знает (известное определение, данное Вольтером метафизике: это когда некто рассказывает то, что сам не понимает, а слушатели делают вид, что они понимают рассказанное), и он не останавливается на том, чтобы одновременно доказывать невиновность инквизиции ни в одной смертной казни и настаивать на необходимости жечь еретиков и иноверцев, но и требует того же самого от своих врагов (как современный исламский террорист-шиит, который взрывая суннитскую мечеть, ждет того же самого от смертников-суннитов и бывает весьма разочарован, если его враги обманывают его ожидания). Религиозную терпимость де Местр расценивает как деградацию религии, и я бы согласился с ним (ведь религия сейчас вокруг нас – это всего лишь затаившийся зверь, который прикинулся невинной овцой в очках передовой науки, но при первом же удобном случае; например, в Донбассе, где православие объявлено сепаратистами официальной религией на контролируемых ими территориях, обернется злобным хищником и набросится на все, что движется! – вот и я заговорил пафосно, как де Местр, - галантный век заразителен).
Интересно было бы установить взаимосвязь между страхом де Местра перед сиволапым мужичьем XVIII века, возомнившим себя ровней потомкам сиволапого мужичья XIV столетья, и его религиозностью. Сам де Местр оказывает полное содействие такому исследованию. Он как будто авансом поддакивает всем критикам XIX века, которые прямо определяли религию как заговор богачей, чтоб держать в узде простонародье (так что это не выдумки Фейербаха или Маркса, это искренность реакционеров вроде де Местра). Он не только намертво соединяет социальное неравенство (даже социальный расизм) с религией, но и честно называет главного врага такого порядка – науку. Поэтому не верьте какому-нибудь сбрендившему на старости лет (критический возраст для развития маразма – 65 лет) и, как следствие, уверовавшему профессору, будто наука и религия – друзья, а атеисты их ссорят. Этот профессор просто обманывает нас, потому, что хочет совместить несовместимое: и царство божие заполучить, и вузовскую кафедру не потерять (потерю вузовской кафедры по причине слишком уж буквального понимания библейских текстов, профессор сочтет таким же преступлением против миропорядка, как и отъем возгордившимся мужичьем привилегий де Местра). Де Местр (и здесь он гораздо честнее современных «доказывателей религии из науки») не боится идти с открытым забралом:
Во всех краях и странах неудобства, неизбежно связанные с занятиями наукой, заключаются в том, что она делает человека неспособным к деятельной жизни, каковая есть его подлинное призвание, вселяет в него непомерную гордыню, опьяняет самим собой и своими идеями, превращает во врага всякой иерархии, в человека, бросающего вызов всякому закону и установлению, наконец, в приверженца всяческих новшеств.
Наука же, по своей природе, на самом деле тяготеет к разложению и ей всегда необходимо иметь начало, противоречащее такому тяготению.
К тому же наука как таковая, то есть все то, что понимается под общим наименованием естественных наук, во всех своих посылках имеет самый главный недостаток, проявляющийся в том, что она уничтожает самую первую из наук, а именно науку управления государством. Все великие министры, от Сюжена до Ришелье не занимались ни математикой, ни физикой.
Отрадно слышать современным российским министрам. Подражать, по мнению де Местра, следует не заучившимся грекам, а римлянам:
Никогда в Риме не было живописцев, скульпторов, математиков, астрономов и т.д., и наиболее известный рисский поэт самым торжественным образом даже отвергал славу, получаемую от всего этого. Тем не менее, о римлянах шла добрая молва, и любой народ был бы не прочь иметь такую же репутацию.
Н-да… беседуют два китайца во времена Великого Шелкового Пути: «А ты знаешь, что в империи Ан-Туня (кит. Антонинов) люди тупые, как сибирские валенки. Как здорово! И пусть будут такими добрыми. Меньше конкурентов!»
Римляне обладали на редкость здравым смыслом и за деньги приобретали в Греции плоды дарований, которых сами не имели, не забывая презирать тех, кто им их доставлял. Смеясь, они говорили о том, что голодный грек сделает все, что вам угодно.
Красота! Даже если отвлечься от простой мысли, что де Местр выдумал не только Средневековье, но и Античность (например, римлянин Гай Юлий Цезарь знал наизусть поэму римского физика Тита Лукреция Кара «О природе вещей» и разделял его материалистические воззрения), для такой процедуры (закупить результаты наук) нужны две вещи: чтоб кто-нибудь изобрел (а если дураков нет, и все захотят иметь о себе добрую молву, как римляне?) и деньги. ДЕНЬГИ! Кстати, ни мягкой рухляди, ни Газпрома у древних римлян нее было. Поэтому правильнее было бы сказать, что они добыли греческие науки не деньгами, а мечом. Впрочем, тезис о военном превосходстве отсталых в научно-техническом отношении стран не подтверждается на практике. Даже татаро-монголы – самые последние из варваров, держали в фаворе китайских ученых, имели отличную организацию войска и (ночной кошмар де Местра!) реализовывали веротерпимость не меньшую, чем в современной Англии. А вы заметили, что де Местр одновременной чурается наук и тут же предлагает закупать их результаты – зачем, если они лишь разжигают гордыню? Похоже на покупку «Мистралей» у Франции: ну и не нужно нам ваше французское корыто, но мы требуем продать, хотя, кому оно нужно, но это вопрос престижа!
Да, нелегко де Местру переквалифицироваться из родовитого аристократа божьей милостью в настырного идеолога, который должен овладеть массами, от которых его воротит. Нам вполне может быть интересно, что в головах у тех юнитов, которых мы уничтожаем в компьютерной стратегии: Революционная Франция против реакционной Европы. Любопытно также то, что двести лет назад де Местр особую ненависть питает к естественным наукам – главным сотрясателям тронов и алтарей (и это еще цветочки: впереди позитивизм и дарвинизм). Им де Местр противопоставляет некую «науку управления людьми» (подозреваю, ее главным постулатом является закон: «Я начальник – ты дурак, я – москвич, ты – сибиряк»). Однако, в ХХ веке гуманитарные науки совершили такой грандиозный рывок, что самые первоклассные ученые – историки, социологи, правоведы XIX века кажутся наивными и закомплексованными (того и этого писать стесняются) «описателями нравов» (поэтому любая попытка «вернуть традиции XIX века» оказывается самопримитивизированием – в чем (в псевдоромантизме) обвиняли, например, все современные учебники «основ православия», где высказывание равносильно доказательству, а доказательство строится на убежденности и «аргументе гонений»). И теперь уже поповичи вздыхают о временах «естественных наук», которые хотя бы не лезли в «святая святых» и не требовали свержения путина (как неизбежно требуют политология, социология и экономика). Современный де Местр запретит, скорее, гуманитарные науки (в чем будет интересным образом солидарен с коммунистами, которые никак не уживались с социологией или немарксистской политэкономией), а физике и астрономии (при условии признания ими «божественного происхождения») милостиво дозволит существовать. Но ведь так не бывает – не может быть расцвет астрономии без одновременного расцвета литературоведения, и нельзя учить в школах о сотворении мира за семь дней, ожидая, что эти самые школьники станут изобретателями космических ракет. Падшая в своей религиозной терпимости Англия или СССР, где расстреливали попов пачками, дали научных достижений куда больше, чем инквизиционная, вставшая за веру Испания или самобытная и чуждая веку сему Саудовская Аравия (я что-то не помню ни одного нобелевского лауреата из Саудовской Аравии). Для покупки «результатов науки» нужны все-таки производители этих самых результатов (интересно, что допуская факт невозможности отвратить все человечество от занятия науками, де Местр и его единомышленники тем самым обеспечивают себя произведениями «впавших в грех науки», и получается, что «добродетель» питается за счет «греха», - да, верующие всегда в большей степени циничны, чем атеисты), а также такая презренная вещь для внеземного, витающего в облаках духовных ценностей аристократа, как деньги.